Мария Куприянова и ее страшные сказки
Dec. 31st, 2013 06:15 pm![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
tayra_coyneИшь-гора
Как у нашей старшей поступь была тверда, на стене с плаката скалилась рок-звезда,
по углам – холсты, пылища и провода, в дневнике пятёрок стройная череда.
Так бы жить да жить, вот только стряслась беда, как-то утром она пропала невесть куда.
не доела завтрак, не убрала постель, побросала в сумку масляную пастель,
прогуляла школу, вечером не пришла.
Через месяц мы занавесили зеркала.
Как у нашей средней волосы – шёлк и лён, и в неё всё время кто-нибудь был влюблён.
возвращается к ночи, тащит в руках цветы, в институте – опять завал и одни хвосты.
как-то мать закричала: «чёрт бы тебя побрал!» – вот она и ушла отныне в глухой астрал,
целый день сидит, не ест и почти не пьёт, со своей постели голос не подаёт.
а когда уснёт – приснится ей Ишь-гора,
а под той горой зияет в земле дыра,
а из той дыры выходят на свет ветра,
да по той горе гуляет её сестра.
в волосах у неё репейник, лицо в пыли, а кроссовки – что затонувшие корабли,
и она идёт, не тронет ногой земли, обернётся, глаза подымет – испепелит.
Становись водой, говорит, становись огнём,
мы с тобою тут замечательно отдохнём,
тут котейка-солнце катится в свой зенит,
тут над всей землёй сверчок тишины звенит.
тут ночами светло, да так, что темно в глазах,
оставайся всегда во сне, не ходи назад.
Как для нашей младшей песни поёт сова, колыбель ей мох, а полог её – листва,
у неё в головах цветёт одолень-трава, ни жива она, наша младшая, ни мертва.
танцевали мавки с лешими под окном,
увидали крошку, спящую мирным сном,
уносили на ночь деточку покачать, покачали – стало некого возвращать.
баю-баю, крошка, где же твоя душа?
потерпи немножко, скоро начнёшь дышать.
унесли понежить – видишь, опять беда.
баю-баю, нежить, в жилах твоих вода.
ребятёнок милый, глазки – лазорев цвет,
не страшись могилы, мёртвому смерти нет.
Колыбель ветра качают на Ишь-горе, и встаёт сестра, и машет рукой сестре.
Мама, мама, мне так легко и слепит глаза, на ладони сверкает пёстрая стрекоза,
здесь застыло время, время вросло в базальт, и мне так обо всём не терпится рассказать.
тут тепло, светло, у вас не в пример темней,
не пускай меня скитаться среди теней,
не крести меня и именем не вяжи,
не люби меня, чтоб я не осталась жить,
не давай мне видеть свет ваших глупых ламп,
не люби меня, чтоб я убежать смогла,
позабудь меня, пока я не родилась, отмени меня, пока не открыла глаз,
потому что, даже если я и сбегу,
не хочу остаться перед тобой в долгу.
Синдром отмены
продирая веки, не сразу вспомнишь,
полдень на дворе или вовсе – полночь.
так к кому-то скорая недопомощь мчится засвидетельствовать исход,
по-иерихонски гудит сирена,
это называют «синдром отмены»,
если до сих пор не упали стены, значит, надо срочно отвыкнуть от:
недостатка писем, избытка песен,
от себя, что больше не интересен,
от зеркал, которые занавесил, чтобы не вылазило по ночам.
под кроватью дремлет Гарсиа Лорка,
руки коченеют и пахнут хлоркой,
сессия завалена на пятёрки – а о прочем лучше бы умолчать.
быть или не быть – непринципиально,
главное – есть mater (она же alma),
остальное попросту нереально вписывать в систему координат,
имя, род занятий, печать на бланке
под семью замками швейцарской банки.
уходить в глубокую несознанку, столбенеть, оглядываясь назад.
соблюдать режим, принимать колёса, отвечать, но не задавать вопросов,
чтобы, не дай бог, не глядели косо, лучше пусть обходят другой страной
самоотчуждение схоже с комой,
ворс ковра топорщится насекомо,
функции приёма на грани слома, ты сегодня слепоглухонемой.
это не симптомы, а сбой системы, вытертые данные помнят стены, но у них случится синдром измены,
и, продрав глаза через пару лет,
ты падёшь, как пал Ахиллес под Троей,
потому что спросишь, мол: «Боже, кто я?»,
и увидишь содранные обои, там, где нацарапывал свой портрет
Тамагочи
в детстве я воображала себя тамагочи
электрозверюшкой без определённого имени
она не стареет, не врёт, ничего не хочет
мама, давай, я буду такой? Люби меня.
Матушка пела в церкви про херувимов
на голову платок надевала синий.
тогда я читала сказки, а не Мисиму
но с каждым днём становилось не-вы-но-си-мей.
приторный страх по ночам мои руки скрещивал
страшно заснуть, а проснуться ещё страшнее
в каждой из сверстниц – я видела! – дремлет женщина.
в каждом из яблок таится зачаток змея.
я зажимала вопль и глотала рвоту
ум умирал, изнасилованный бессильем,
я ненавидела взрослых, но пела в ноты
и выполняла всё, что меня просили.
однажды мне надоела истошность лета
где небо казалось скучным, а солнце – страшным
и я расплела косичку, чтоб вынуть ленту
(петля получилась кривой и неантуражной)
я знала: у выброшенной на сушу рыбки
и человека
одни и те же симптомы смерти
но гвоздь оказался ржавым, а стенка – хлипкой
позорный провал мой никто не успел заметить
и я осталась мучительно невредимой
потом была осень, зима и т. д. по списку
матушка пела в церкви про херувимов
таскала меня на музыку и английский.
я говорила «здравствуйте» и «спасибо»,
мало просила и меньше того хотела.
думала только о море. И в каждой рыбе
видела висельное веселье тела.
мои одноклассники (их было двадцать восемь)
дразнили меня «чумой» и «сибирской язвой»,
в жестокости уподобляясь богам и взрослым.
их будущее представлялось предельно ясным:
окончат школу, найдут себе вуз, работу
жену, любовницу, пиво по воскресеньям.
в счастливых семьях обычно не без урода
но их – по соответствующим заведеньям.
невроз, склероз, некроз головного мозга
кормить таблетками, клеить на лоб диагноз
у каждого свой внутри умирает космос.
у каждой эвтаназии свой анамнез.
по пункту «итоги жизни» поставят прочерк
подпись, печать на лоб и закрыто дело.
в детстве я воображала себя тамагочи
наверное,
что-то
где-то
перегорело.
про Герду
Вот представь, идёшь ты по тёмной улице, потерялась в городе – не ищи,
где-то дома бабушка ждёт-волнуется, выключает радио, стынут щи.
А твоё лицо от мороза белое, на пушистой шапке искрится снег,
что бы ты с собою теперь ни сделала, всё равно отыщешься по весне.
Ты – сплошное «вряд ли»: улыбка нервная, голос слишком тихий, рука дрожит,
если бы тебя не назвали Гердою, ты бы и не стала, наверно, жить.
А тебе по паспорту – восемнадцатый, по глазам – не меньше чем тридцать три.
Вот представь, допустим, любила братца ты, вырезала буковки на двери,
бабушка забрасывала вопросами, начинала плакать, ворчать, бранить.
Вы себе казались ужасно взрослыми, буркнув неразборчиво «извини»,
да ныряли из дому в омут улицы, чтобы не выныривать до зари.
А потом он вырос и чуть ссутулился, приучился хмуриться и курить.
Вот представь, он вышел за сигаретами, а когда вернётся – не знает сам.
А в твоих наушниках песни Летова, встречные машины – по тормозам.
Город прокажен, обезжизнен, выстужен – ледяной занозой застрял в груди.
Вот найду и всё ему прямо выскажу, что это за мода – не приходить?
Где же его носит, помилуй Господи, прямо хоть из дому не выпускай.
ветер вымораживает до косточек, рельсы прозвенели – ушёл трамвай.
Вот представь, в окно запулили камушком, стёклышки рассыпались горстью страз,
из осколков «Вечность» сложила бабушка, впавшая на старости лет в маразм.
На асфальт – окурки, плевки, проклятия, к небу – никотиновый фимиам.
Вот представь, найдёшь ты свою Лапландию, обморозишь ноги, напьёшься в хлам,
свалишься в сугроб да уснёшь, и вот тебе – тут тебе и вечность, и Кай, и снег.
Может, ты проснёшься, а может – оттепель, всё равно отыщешься по весне.
Где-то дома к бабушке мчится скорая, где-то на столе остывает чай.
И чего забыла ты в этом городе, если больше некого повстречать?
**** (мне напоминает Дягилеву "Выше ноги от земли")
обводились вокруг пальца хороводами,
заблудились в трёх стенах, ища четвёртую.
перепутьями-путями перепутались,
полдороги не пройдя, упали замертво.
зазвенели безголосые бубенчики,
застучали молотки по чьим-то гвоздикам,
заточились топоры по чьи-то головы,
зарыдали небеса по чьей-то радости.
стать бы Каином без права на раскаянье
или Каем с замороженными веками,
с разноцветными игольчатыми льдинками,
да нетронутым стаканом с мутной вечностью.
станет плакать заблудившаяся девочка,
станет петь свои оборванные песенки.
в темноте пути не видно, не воротишься,
ни найдёшь себе ни правды, ни спасения.
значит, будет виноватым, кто не спрятался,
значит, будет осуждённым, кто не судится,
кто не встанет, кто заснул, и не добудишься,
не поднимешь ни проклятьем, ни молитвою.
вот и вышел весь твой суженый да ряженый,
вышла боком недописанная сказочка
как по нотам, как по маслу, как положено,
не отмеришь, не отрежешь, не открестишься.
ну и пой свои оборванные песенки,
ну и рви свои исписанные листики,
прикрывай слепые глазки ладошками,
от небес, да от людей, да от зеркала.
Чудный зверь
по чудной тропе
бродит чудный зверь,
серебрится жемчугом, лунным льном.
он идёт к воде, не оставит след,
и под ним трава не шелохнется.
не зови его,
не ищи его,
не аукнется, не откликнется.
по чужой земле
бродит чудный зверь,
у окна стоит, не заходит в дом.
там очаг остыл, там горшки пусты,
полотенца порваны в лоскуты,
а из дома – гарь,
а с болота – хмарь,
а в округе – хворь,
на пороге – зверь.
не стучись в дома,
здесь кругом чума,
не ищи живых – больше нету их,
по углам образа, на них горящие глаза
отвернуться страшно, войти нельзя.
это просто ветер шумит в ушах
это просто в бег переходит шаг,
по чумной тропе
за тобой след в след,
как собака гончая, чудный зверь.
ты беги, беги, сколько хватит сил,
закопайся в мутный болотный ил,
сколько хватит сил,
не смотри назад,
ощущая кожей горящий взгляд.
впереди огни, позади огни,
за спиной окликнут по имени,
ты услышишь зов
и увидишь свет
и пойдёшь к воде,
не примяв травы
***
апофеоз зимы – анабиоз
упадок функций, ржавый скрип колёс
усни, усни, моя шахерезада
густеет в жилах плавленый свинец
у каждой сказки должен быть конец
преддверие тотального распада
в любом окне – поверь своим глазам
открыт неосязаемый сезам
чем выше, тем вернее и страшнее
вода канала, лестничный пролёт,
что воля, что неволя – всё пройдёт
перед лицом заветной панацеи.
усни, усни, усни, усни, усни
сезам уже зажёг свои огни
сезон открыт в любое время года
что воля, что неволя, всё равно
в исколотых руках веретено
уже не даст искомого прихода.
напрасно ждёшь, усталый и больной
когда тебя укутает волной
иссушит, измочалит, изувечит.
прижмись спиной к исписанной стене
закрой глаза, замри, окостеней
и прекрати дозволенные речи.
Как у нашей старшей поступь была тверда, на стене с плаката скалилась рок-звезда,
по углам – холсты, пылища и провода, в дневнике пятёрок стройная череда.
Так бы жить да жить, вот только стряслась беда, как-то утром она пропала невесть куда.
не доела завтрак, не убрала постель, побросала в сумку масляную пастель,
прогуляла школу, вечером не пришла.
Через месяц мы занавесили зеркала.
Как у нашей средней волосы – шёлк и лён, и в неё всё время кто-нибудь был влюблён.
возвращается к ночи, тащит в руках цветы, в институте – опять завал и одни хвосты.
как-то мать закричала: «чёрт бы тебя побрал!» – вот она и ушла отныне в глухой астрал,
целый день сидит, не ест и почти не пьёт, со своей постели голос не подаёт.
а когда уснёт – приснится ей Ишь-гора,
а под той горой зияет в земле дыра,
а из той дыры выходят на свет ветра,
да по той горе гуляет её сестра.
в волосах у неё репейник, лицо в пыли, а кроссовки – что затонувшие корабли,
и она идёт, не тронет ногой земли, обернётся, глаза подымет – испепелит.
Становись водой, говорит, становись огнём,
мы с тобою тут замечательно отдохнём,
тут котейка-солнце катится в свой зенит,
тут над всей землёй сверчок тишины звенит.
тут ночами светло, да так, что темно в глазах,
оставайся всегда во сне, не ходи назад.
Как для нашей младшей песни поёт сова, колыбель ей мох, а полог её – листва,
у неё в головах цветёт одолень-трава, ни жива она, наша младшая, ни мертва.
танцевали мавки с лешими под окном,
увидали крошку, спящую мирным сном,
уносили на ночь деточку покачать, покачали – стало некого возвращать.
баю-баю, крошка, где же твоя душа?
потерпи немножко, скоро начнёшь дышать.
унесли понежить – видишь, опять беда.
баю-баю, нежить, в жилах твоих вода.
ребятёнок милый, глазки – лазорев цвет,
не страшись могилы, мёртвому смерти нет.
Колыбель ветра качают на Ишь-горе, и встаёт сестра, и машет рукой сестре.
Мама, мама, мне так легко и слепит глаза, на ладони сверкает пёстрая стрекоза,
здесь застыло время, время вросло в базальт, и мне так обо всём не терпится рассказать.
тут тепло, светло, у вас не в пример темней,
не пускай меня скитаться среди теней,
не крести меня и именем не вяжи,
не люби меня, чтоб я не осталась жить,
не давай мне видеть свет ваших глупых ламп,
не люби меня, чтоб я убежать смогла,
позабудь меня, пока я не родилась, отмени меня, пока не открыла глаз,
потому что, даже если я и сбегу,
не хочу остаться перед тобой в долгу.
Синдром отмены
продирая веки, не сразу вспомнишь,
полдень на дворе или вовсе – полночь.
так к кому-то скорая недопомощь мчится засвидетельствовать исход,
по-иерихонски гудит сирена,
это называют «синдром отмены»,
если до сих пор не упали стены, значит, надо срочно отвыкнуть от:
недостатка писем, избытка песен,
от себя, что больше не интересен,
от зеркал, которые занавесил, чтобы не вылазило по ночам.
под кроватью дремлет Гарсиа Лорка,
руки коченеют и пахнут хлоркой,
сессия завалена на пятёрки – а о прочем лучше бы умолчать.
быть или не быть – непринципиально,
главное – есть mater (она же alma),
остальное попросту нереально вписывать в систему координат,
имя, род занятий, печать на бланке
под семью замками швейцарской банки.
уходить в глубокую несознанку, столбенеть, оглядываясь назад.
соблюдать режим, принимать колёса, отвечать, но не задавать вопросов,
чтобы, не дай бог, не глядели косо, лучше пусть обходят другой страной
самоотчуждение схоже с комой,
ворс ковра топорщится насекомо,
функции приёма на грани слома, ты сегодня слепоглухонемой.
это не симптомы, а сбой системы, вытертые данные помнят стены, но у них случится синдром измены,
и, продрав глаза через пару лет,
ты падёшь, как пал Ахиллес под Троей,
потому что спросишь, мол: «Боже, кто я?»,
и увидишь содранные обои, там, где нацарапывал свой портрет
Тамагочи
в детстве я воображала себя тамагочи
электрозверюшкой без определённого имени
она не стареет, не врёт, ничего не хочет
мама, давай, я буду такой? Люби меня.
Матушка пела в церкви про херувимов
на голову платок надевала синий.
тогда я читала сказки, а не Мисиму
но с каждым днём становилось не-вы-но-си-мей.
приторный страх по ночам мои руки скрещивал
страшно заснуть, а проснуться ещё страшнее
в каждой из сверстниц – я видела! – дремлет женщина.
в каждом из яблок таится зачаток змея.
я зажимала вопль и глотала рвоту
ум умирал, изнасилованный бессильем,
я ненавидела взрослых, но пела в ноты
и выполняла всё, что меня просили.
однажды мне надоела истошность лета
где небо казалось скучным, а солнце – страшным
и я расплела косичку, чтоб вынуть ленту
(петля получилась кривой и неантуражной)
я знала: у выброшенной на сушу рыбки
и человека
одни и те же симптомы смерти
но гвоздь оказался ржавым, а стенка – хлипкой
позорный провал мой никто не успел заметить
и я осталась мучительно невредимой
потом была осень, зима и т. д. по списку
матушка пела в церкви про херувимов
таскала меня на музыку и английский.
я говорила «здравствуйте» и «спасибо»,
мало просила и меньше того хотела.
думала только о море. И в каждой рыбе
видела висельное веселье тела.
мои одноклассники (их было двадцать восемь)
дразнили меня «чумой» и «сибирской язвой»,
в жестокости уподобляясь богам и взрослым.
их будущее представлялось предельно ясным:
окончат школу, найдут себе вуз, работу
жену, любовницу, пиво по воскресеньям.
в счастливых семьях обычно не без урода
но их – по соответствующим заведеньям.
невроз, склероз, некроз головного мозга
кормить таблетками, клеить на лоб диагноз
у каждого свой внутри умирает космос.
у каждой эвтаназии свой анамнез.
по пункту «итоги жизни» поставят прочерк
подпись, печать на лоб и закрыто дело.
в детстве я воображала себя тамагочи
наверное,
что-то
где-то
перегорело.
про Герду
Вот представь, идёшь ты по тёмной улице, потерялась в городе – не ищи,
где-то дома бабушка ждёт-волнуется, выключает радио, стынут щи.
А твоё лицо от мороза белое, на пушистой шапке искрится снег,
что бы ты с собою теперь ни сделала, всё равно отыщешься по весне.
Ты – сплошное «вряд ли»: улыбка нервная, голос слишком тихий, рука дрожит,
если бы тебя не назвали Гердою, ты бы и не стала, наверно, жить.
А тебе по паспорту – восемнадцатый, по глазам – не меньше чем тридцать три.
Вот представь, допустим, любила братца ты, вырезала буковки на двери,
бабушка забрасывала вопросами, начинала плакать, ворчать, бранить.
Вы себе казались ужасно взрослыми, буркнув неразборчиво «извини»,
да ныряли из дому в омут улицы, чтобы не выныривать до зари.
А потом он вырос и чуть ссутулился, приучился хмуриться и курить.
Вот представь, он вышел за сигаретами, а когда вернётся – не знает сам.
А в твоих наушниках песни Летова, встречные машины – по тормозам.
Город прокажен, обезжизнен, выстужен – ледяной занозой застрял в груди.
Вот найду и всё ему прямо выскажу, что это за мода – не приходить?
Где же его носит, помилуй Господи, прямо хоть из дому не выпускай.
ветер вымораживает до косточек, рельсы прозвенели – ушёл трамвай.
Вот представь, в окно запулили камушком, стёклышки рассыпались горстью страз,
из осколков «Вечность» сложила бабушка, впавшая на старости лет в маразм.
На асфальт – окурки, плевки, проклятия, к небу – никотиновый фимиам.
Вот представь, найдёшь ты свою Лапландию, обморозишь ноги, напьёшься в хлам,
свалишься в сугроб да уснёшь, и вот тебе – тут тебе и вечность, и Кай, и снег.
Может, ты проснёшься, а может – оттепель, всё равно отыщешься по весне.
Где-то дома к бабушке мчится скорая, где-то на столе остывает чай.
И чего забыла ты в этом городе, если больше некого повстречать?
**** (мне напоминает Дягилеву "Выше ноги от земли")
обводились вокруг пальца хороводами,
заблудились в трёх стенах, ища четвёртую.
перепутьями-путями перепутались,
полдороги не пройдя, упали замертво.
зазвенели безголосые бубенчики,
застучали молотки по чьим-то гвоздикам,
заточились топоры по чьи-то головы,
зарыдали небеса по чьей-то радости.
стать бы Каином без права на раскаянье
или Каем с замороженными веками,
с разноцветными игольчатыми льдинками,
да нетронутым стаканом с мутной вечностью.
станет плакать заблудившаяся девочка,
станет петь свои оборванные песенки.
в темноте пути не видно, не воротишься,
ни найдёшь себе ни правды, ни спасения.
значит, будет виноватым, кто не спрятался,
значит, будет осуждённым, кто не судится,
кто не встанет, кто заснул, и не добудишься,
не поднимешь ни проклятьем, ни молитвою.
вот и вышел весь твой суженый да ряженый,
вышла боком недописанная сказочка
как по нотам, как по маслу, как положено,
не отмеришь, не отрежешь, не открестишься.
ну и пой свои оборванные песенки,
ну и рви свои исписанные листики,
прикрывай слепые глазки ладошками,
от небес, да от людей, да от зеркала.
Чудный зверь
по чудной тропе
бродит чудный зверь,
серебрится жемчугом, лунным льном.
он идёт к воде, не оставит след,
и под ним трава не шелохнется.
не зови его,
не ищи его,
не аукнется, не откликнется.
по чужой земле
бродит чудный зверь,
у окна стоит, не заходит в дом.
там очаг остыл, там горшки пусты,
полотенца порваны в лоскуты,
а из дома – гарь,
а с болота – хмарь,
а в округе – хворь,
на пороге – зверь.
не стучись в дома,
здесь кругом чума,
не ищи живых – больше нету их,
по углам образа, на них горящие глаза
отвернуться страшно, войти нельзя.
это просто ветер шумит в ушах
это просто в бег переходит шаг,
по чумной тропе
за тобой след в след,
как собака гончая, чудный зверь.
ты беги, беги, сколько хватит сил,
закопайся в мутный болотный ил,
сколько хватит сил,
не смотри назад,
ощущая кожей горящий взгляд.
впереди огни, позади огни,
за спиной окликнут по имени,
ты услышишь зов
и увидишь свет
и пойдёшь к воде,
не примяв травы
***
апофеоз зимы – анабиоз
упадок функций, ржавый скрип колёс
усни, усни, моя шахерезада
густеет в жилах плавленый свинец
у каждой сказки должен быть конец
преддверие тотального распада
в любом окне – поверь своим глазам
открыт неосязаемый сезам
чем выше, тем вернее и страшнее
вода канала, лестничный пролёт,
что воля, что неволя – всё пройдёт
перед лицом заветной панацеи.
усни, усни, усни, усни, усни
сезам уже зажёг свои огни
сезон открыт в любое время года
что воля, что неволя, всё равно
в исколотых руках веретено
уже не даст искомого прихода.
напрасно ждёшь, усталый и больной
когда тебя укутает волной
иссушит, измочалит, изувечит.
прижмись спиной к исписанной стене
закрой глаза, замри, окостеней
и прекрати дозволенные речи.
